Станислав Золотцев
(журнал “Знак вопроса” 2005-2006 гг)
ДЕНЬ ЧУДЕС В ЛУКОМОРЬЕ
У ОКНА В ВЕЧНОСТЬ
...Тут и началось то, что стало причиной рождения этой главы. Медленно, слушая в тиши скрип своих сапог по наезженной и покрытой снежным пухом дороге, я прошел вдоль старых и новых домов Савкина, постоял у единственного в этой «музейной» деревне электрического фонаря на столбе (хозяйка застолья недавно сложила оду в честь этого светильника), дошел до поворота, где уже начиналась черно-зеленая, сплошная и высокая стена бора, и уже хотел было, отдышавшись, вернуться в Савкино, как вдруг услышал свое имя! Кто-то звал меня, кто-то, находившийся неподалеку, но мне не видимый. Я напряг слух и зрение, стряхнул с себя свое псевдохмельное цепенящее состояние, вслушался и вгляделся в тишину и в угасающую светлынь. Нет, не послышалось: еще, и еще, и еще раз, и снова до слуха долетело мое имя. Кто-то звал меня к себе, произнося без крика, но настойчиво, домашнее имя мое, которым и звать-то меня теперь уже почти некому стало. И голос, звавший меня, был мне знаком , но чей был то голос - оставалось неясным, он звучал уже не рядом, а где-то у поворота деревенской дороги к шоссейке, по которой можно было добраться и до Святых гор, и до Михайловского. И не просто знакомым я мог назвать тот голос, но даже и родным, а вот чей он, кому он принадлежал, кто звал меж к себе - я не мог разобрать. И я пошел на тот голос и вышел к повороту на шоссейку.
Но и там никого не было, ни вблизи, ни вдали. И тот голос больше не звучал. В растерянности постояв несколько минут на обочине, я посмотрел в обе стороны покрытой снежным пухом дороги - никого! Лишь вдалеке, у линии горизонта, столбом клубилась и крутилась снежная пыль. И, собираясь повернуть в сторону деревни, я несколько раз, механически, словно шутя над собой и над своей усталостью, породившей такие наваждения, повторил про себя, не то пропел-промычал: «Пыль столбом, пыль столбом, пыль столбом стоит, завивается...»
И в тот самый миг - словно эхо моего бормотания, но звонкое и певучее эхо, - вдали на дороге послышалась песня. Она звенела над санной упряжкой, которая летела по шоссейке в мою сторону; причем, хоть и одноконной была та упряжка, но она впрямь летела. Когда цокот копыт приблизился, мне показалось, что полозья саней не касаются снежной поверхности, словно меж ними и землей некая «воздушная подушка» находится. И над упряжкой в тиши безмерного снежного окоема раздавался гортанный, чуть хрипловатый, но звонко-высокий женский голос, певший старинную песню кочевого черноглазого племени:
Пыль столбоса слево газдэя, Ах, дэ тэрны чя улыджия...
Мимо меня проносилась, пролетала легчайшая санная повозка; и сходство ее с летучей лодкой тем усиливалось, что, подобно огненно-пестрому парусу (или крылу Жар-птицы), широчайшая цветная шаль реяла, полыхала и развевалась над ней - шаль цыганки, которая пела ту песню, сидя позади цыгана, правившего упряжкой, и держась за его плечи. Лишь на миг они оба повернули лица в мою сторону, взглянули на меня -но я узнал их!
- Гей, молодец, ну что, не соврала тебе моя чава?! Удачи тебе! - крикнул седок, на котором был все тот же картуз, и улыбка его сверкала столь же белозубо, как и тридцать лег назад. - Зови его с нами, Гояна! Теперь я его угощу!
- Эй, барвалэ (удалец, счастливец), ты прожил такую жизнь, какую я тебе тогда загадала! - раздался с уже отдаляющейся от меня упряжки пронзительный клич его жены. -Давай теперь с нами, к Александру Сергеичу в гости, там тебя угостим, айда с нами, друмэ вэдумэ (дорогу знаешь)!..
И улетела цыганская упряжка, и превратилась в маленькую огненную точку, а потом и вовсе истаяла в темнеющей дали снежного вечера. И лишь песня была слышна недолго, а потом и она истаяла... И несколько минут я стоял в остолбенении, напевая про себя кочевую песню, которая смешала в себе русские слова, преобразив их, с наречиями, пришедшими из древнего Рима и с Индостана: «Пыль столбоса слево газ-дэя, ах, дэ тэрны чя улыджия...» И еще больше остолбенел, почувствовав, что мне - жарко! Да, волной зноя обдала меня цыганская санная упряжка, летевшая по снегу и морозцу. Тут-то и дошло до меня, что на дороге передо мной только что случилось нечто совсем невероятное. Не может быть, думал я, чтобы эти цыганские супруги, которые и тридцать-то лет назад, встретившись мне в такой же февральский денек на святого-рском рынке у винного ларька, были немолодыми, ну, моего нынешнего возраста, самое малое, чтобы он - за эти десятилетия ничуть не изменились и крепкая их стать ничуть не обветшала... Нет, соображал я, уж сегодня-то они совсем дряхлыми должны были бы стать, если совсем не... На этой-то догадке весь жар, которым обдала меня упряжка, мгновенно испарился, слетел с меня: гак вот в какие края звала меня цыганка, когда-то нагадавшая мне счастливую жиззнь, «к Александру Сергеичу в гости!» - стало быть, не просто в дальние края, но и - в потусторонние, вот куда! фу, вот уж вправду: пронесло, пронесись мимо эта призрачно-летучая повоз-ка с людьми, которых точно (теперь я уверился в этой мысли) уже нет на этом свете, пролетела в заоблачные края, не взяла меня с собой... И, облегченно вздохнув и вытерев пот со лба, я перекрестился. «Вот уж буквально: кажется -крестятся», - подумалось мне. Как старики говорят у нас: приблазнилось, примстилось...
...Но именно в тот миг, когда рука моя совершала крестное знамение, что-то толкнуло меня сзади ниже колен - не слишком сильно, не больно, а все ж так основательно, что я, сам того не желая, тут же сел, ноги подломились, однако сел, плюхнулся во что-то мягкое, но не в снег. Оглянулся, вижу: сижу в санях, неслышно подъехавших ко мне, - а может, слишком захвачен был нежданным происшествием, потому и не услышал ни мягкого цокота подков, ни ржанья лошади, ни скрипа полозьев. Сел я, даже полулег на сено в санях-розвальнях, низких и широких, такие нынче не часто встречаются даже в селах глубинки.
Сани медленно ехали, крупная, бокастая и лохмоногая крестьянская лошадь неспешно трусила по укатанной и наезженной дороге в сторону бора, и эта плавная, медленная езда почему-то сразу успокоила меня, и только тут мне с удивлением вспомнилось, что я даже и не спросил возницу - почему это он меня посадил в сани столь необычным образом и куда вообще мы едем... Возница же, сидевший на передке саней спиной ко мне, даже и не повернул ко мне лица своего ни разу, хоть проехали мы уже с полкилометра. Я видел только его крепкую широкую спину в тулупе, высокий ворот которого был поднят и закрывал его лицо, вдобавок рысий треух мужика тоже был глубоко нахлобучен, и, как я ни вертелся в санях, стараясь увидеть лицо хозяина саней, это мне не удавалось. Лишь на крутых поворотах, - уже двигались через бор, - становилось видно, что лицо его заросло громадной сивой бородой, да изредка высовывался кончик носа, судя по всему, носа немалой величины... «Куда ж он все-таки везет меня?» - подумалось мне, впрочем без особого беспокойства. Но тут же мне пришлось вздрогнуть...
- Куда ты хотел, туда и едем: в Михайловское! - глухо произнес возница, которого я ни о чем вслух не спраши вал. Тут я опять предпринял некоторое физическое усилие, чтобы хоть немного разглядеть его лицо, но он опять отвернулся и еще выше поднял ворот тулупа, закрыв даже клочья седой бороды. А мне непреодолимо хотелось взглянуть в лицо, в глаза этому человеку: голос его показался мне очень знакомым! Даже и родным, но... То был почти такой же голос, что еще недавно, невесть откуда звуча, звал меня по имени. Но тот, чей владелец остался незримым, звучал много звонче, моложе, голос же возницы звучал и глухо, и по-старчески хрипло. И все-таки! - все-таки эти два голоса были не просто схожи, но и впрямь родственны меж собою, как могут быть схожи и родственны по тембру и выговору голоса отца и сына или, по крайней мере, деда и внука... И тут уж я точно мог ручаться, что этот, старческий, голос принадлежал человеку, кровно мне родному. Но какому? Но кому?! - ведь никого уже из старших моих не осталось в живых. И кому же принадлежал другой, более молодой голос? Кто был тот незримый человек, звавший меня?
...Сани остановились на взгорье, у калитки забора, отделявшего усадьбу Поэта от окрестностей.
- Ну, доставил я тебя, дальше уж сам иди! - глухо, чуть ли не с безразличием сказал старик в санях - и слегка высвободил голову из теснины высокого овчинного ворота. И на какую-то долю мгновенья мне слегка открылось его лицо. Заросли снежно-белой бороды скрывали почти все это лицо, - но и одного кратчайшего взгляда на глаза старика и на его крупный, «чудской» нос хватило мне, чтобы понять: одно из двух - это или мой дед, или мой отец. Вглядись я еще хоть на миг, точно определил бы, кто именно вез меня - отец или дед. Хотя бы на миг - потому что, во-первых, уже всерьез смеркалось, а во-вторых, ни один из них, удивительно похожих друг на друга, при жизни никогда не носил бороды... Но мне даже и доли мига еще одной не было дано; старик отвернулся, хлестнул лошадь вожжами, крикнул: «Н-но-о, Зорька!» - и сани понеслись вниз по дорожке, по косогору. И еще раз послышался этот старческий голос: «Храни тебя Господь!» - а вслед за этими словами благословения послышалось еще одно - имя мое, то самое, домашнее имя мое, которым когда-то звали меня оба этих старика...
...И тут еще одно открытие вспыхнуло в моем мозгу: Зорька! - именно этой кличкой звали лошадь, которую было позволено нам держать на нашем личном подворье в послевоенной деревне, - верней, деду было позволено в качестве исключения, как садовнику и плотнику колхозному. И именно она, первая в моей жизни лошадка, лохмоногая, крутобокая, с белой звездочкой на лбу, она, Зорька, была запряжена в санях, на которых вез меня сюда этот мой родной старик - то ли отец, то ли дед. Я взглянул вослед повозке - но ее уже не было видно, она растворилась в снежных сумерках, но поразило меня другое: исчезли даже следы полозьев санных, за миг их не стало в снегу - словно и не было, словно никто меня только что не подвез сюда, к забору Михайловской усадьбы. Однако явственно слышалось, перекатываясь от косогора к бору, эхо последних слов старика, благословляющих меня: «Храни тебя Господь, Славный!..»
От пережитого потрясения у меня стали подкашиваться ноги, сердце колотилось бешено, и, чтобы не упасть, я обхватил руками один из невысоких столбиков, на которых держались створки ворот, и прижался к нему. Потом зачерпнул пригоршню снега, забил им рот так, что заломило десны, и растер снегом лицо. Полегчало... И стало ясно: надо немедля постараться забыть о происшедшем в последние час-полто-ра, отрешиться от всего, что случилось после того, как я вышел из дома друзей в Савкине, - иначе свихнуться можно будет не на шутку, «взаболь», как гово-рят в местных селах.
Поэтому, отдышавшись и немного придя в себя, я открыл калитку и вошел в усадьбу.
...Прошел мимо Домика Няни, повернул к Амбару, потом хотел было дойти до Аллеи Керн, но на пути к ней лежали такие высокие и плотные снеговые преграды, что осталось махнуть рукой на первоначальный замысел - навестить любимые с давних пор места и уголки этого заповедного имения. Видно, экскурсантов в этот день было немного: ни одна «народная тропа» не была хорошо умята и натоптана, да что там тропа - большие аллеи, и те были едва заметны глазу, скрытые слоями снегов, а уж малых дорожек и вовсе было не видать под сугробами... Да, не прежние времена, думалось мне, особенно-то и некому стало расчищать эти стежки-дорожки. Хранителю удавалось собирать вокруг себя добровольных помощников, а нынче попробуй-ка собери, не заплатив хорошенько. Почти не стало в окрестностях бабушек старушек вроде Алены, здешней зазнобы моего деда (давно уж и ее, и ее одноногого супруга, святогорского сторожа, косточки тлеют на погосте), и бескорыстных умельцев-стариков или хоть просто таких мужиков, которые могли бы -пусть и «за пузырь» - забор поправить, лавочки поставить, те же дорожки расчистить от снега. Одно слово - новые времена!..
И не только в доброхотах дело. Людям, которые, подобно мне, издавна и почасту навещают этот заповедный уголок, вдобавок хоть немного «изнутри» знают сложности его бытия, ведомо и видно: многое в волшебном мире Лукоморья после ухода Хранителя в мир иной обветшало, стало приходить в запустение. И строения, и мир природы, и многое другое, что составляет собой «приют, сияньем муз одетый», получило печать одряхления и небрежения - и ждет возрождения своего, ждет заботы, которая должна обновить и оживить эту и другие заповедные усадьбы. Заботы, высокопрофессиональной музейной работы, многих трудов праведных, которые замыслены новым молодым главой заповедника, преемником Хранителя, - дай-то Бог удачи ему со товарищи!..
Вот и я сейчас с грустью вижу то, что, наверное, не заметит иной паломник: сад; некогда основанный моим пращуром, требует омоложения, многие яблони больны и уже не могут плодоносить; пусты пчелиные дуплянки, они стали просто полыми колодами, гниющими под снегом. А какой мед, какой дивный мед творили когда-то из нектара цветов липы, гречихи, клевера, иван-чая и всего тысячецветного разнотравья окрестных лугов и рощ медноголосые летучие труженицы в этих дуплянках! От одного аромата не то что во рту - в крови становилось жарко, глазам становилось сладко.
...Столь живо ощутил я вкус и аромат того давнего меда, что почувствовал какую-то волну тепла, плескавшуюся по лицу и по всему телу. В следующее мгновенье мысли о пчелином даре уже покинули меня - но эта волна тепла продолжала окатывать меня, однако лишь слева, сбоку, словно на меня был направлен незримый луч какого-то мощного, незримого ню, прожектора или «юпитера». И я отвернулся от сада с дуплянками и перевел взгляд туда, откуда могла исходить эта волна тепла. И вновь увидел перед собой Дом Поэта.
И то, что я увидел, из жара бросило меня в холод. Ибо когда я вошел в усадьбу, все окна в этом «почтенном замке» были темны. Иначе и быть не могло: время экскурсий давно закончилось, и никакие смотрители или сторожа нынче там не остаются, все двери ставятся на сигнализацию.
А теперь в Доме Поэта ярко светилось одно окно!
И мне не понадобилось много времени, чтобы понять, что это окно смотрело на усадьбу, на круговое «гульбище» именно из той небольшой комнатки, которую Поэт, поселившись здесь, избрал своим кабинетом.
Именно из этого окна, светившегося червонно-золотым светом с янтарно-медовыми переливами, исходила, излучалась волна тепла, дошедшая до меня, когда я стоял у сада. Но не одно лишь тепло лучилось из окна: всем существом своим я ощутил могучую силу притяжения, которая влекла меня к светящемуся прямоугольнику окна. И я медленно пошел к нему по глубокому снегу.
...Шел, осыпаемый снежными хлопьями и клочьями, которые падали с крон: легкий верховой ветерок, тихо поигрывавший с самыми высокими купами деревьев полчаса назад, когда я только входил в усадьбу, теперь усилился, шумел понизу, сбрасывал тяжелые белые бремена с широких еловых и сосновых лап и уже начинал тревожить сугробы. В темном массиве парка за моей спиной стали поскрипывать и постанывать вековые стволы... Шел, и тело мое тяжелело, словно наливаясь густой смесью ужаса и радости. Но когда приблизился к светящемуся окну, то увидел, что свет его стал совсем иным, чем казался издали, - тихим, спокойным, даже чуть тускловатым: обычный свет из окна сельского дома, в котором явно не было электричества. Встав у стены и вонзившись взглядом в окно, я ничего не мог рассмотреть за стеклом, разделенным на три части крестовиной рамы: во-первых, оно было покрыто толстыми морозными наледями, узорными «джунглями», а ведь за ним находилось еще и стекло второй, поставленной на зиму рамы... А вот голоса можно было расслышать, звучавшие за этими стеклами. И та же сила притяжения, что привела меня к ним, заставила меня уцепиться за наличник и попытаться встать на заснеженную и заледенелую доску, покрывавшую выступ фундамента по его длине. Еле удерживая равновесие в таком неудобном положении, я буквально прирос всем телом к раме окна и весь обратился в слух и зрение. Но разглядеть хоть что-либо или кого-либо в кабинете Поэта вначале было совершенно невозможно, одно лишь понял: такой свет мог исходить только от нескольких свечей, стоящих в одном шандале. А вот расслышать - расслышал: два мужских молодых голоса.
Они не разговор вели - а песню. Старинную песню «Вечерний звон», знакомую каждому русскому человеку. Однако пели они ее не на русском языке, а на английском, на котором она когда-то и пришла в наше отечество, чтобы стать душевнейшим напевом нашего народа:
Those evening bells, those evening bells, How many a tale their music tells...
Вначале, из-за ветра, а еще более из-за невероятного волнения, буквально колотившего меня, я плохо различал звучание этих двух молодых голосов. Но одно различил сразу же и определенно: их владельцы еще не спелись, их дуэт звучал весьма нестройно. И потому можно было расслышать и разницу в их произношении; если у одного оно было действительно английским, то сказать, что у другого оно «хромало», значило бы поставить ему очень завышенную оценку. И когда пение смолкло, этот второй голос промолвил, мешая русские слова с французскими, но французские произнося уже великолепно:
- Так вы говорите, что Жанно Козлов переложил этот напев по-русски? Mon Dieu! (Боже мой! (франц). ) Как же я отстал, сидючи здесь взаперти! Но когда же он успел это сделать, notre pauvre aveugle?(Наш бедный слепец.) Ведь еще летом Алехан, навестив меня, пел мне эту песню по-аглицки... Ах, Алехан? Это Вульф, сын хозяйки Тригорского, l"etudiant comme vous (Студент, как и вы), из Дерпта, ему-то все новейшие переводы ведомы, Mais, mon cher visiteur (Но, мой дорогой гость), не могли бы вы вспомнить и напеть мне хоть несколько строк из этого перевода, ради Христа, мне не терпится услыхать!..
- Avec plaisir (С удовольствием), Александр Сергеевич! - раздался голос собеседника. - Я помню и спою вам по-русски все строфы, все куплеты:
Вечерний звон, вечерний звон, Как много дум наводит он О юных днях в краю родном, Где я любил, где отчий дом…
- C"est admirable! (Это восхитительно!)- послышалось восклицание, полное восторга, когда вся песня была спета до конца.
- Ах, Козлов, каков молодец! Но вот уж точно... connaissez vour Ie proverbe (вы знаете поговорку): не было бы счастья, да несчастье помогло. Не потеряй Жанно зренья глаз, не обрел бы он столь острое зренье сердца, надобное, чтоб такие жемчужины создавать, как перевод этих «Evening bells». Ведь это же сущий chef-d"-oeuvre de grace, d" elegance et de sentiment (шедевр красоты, утонченности и чувств), не так ли?
- Oui, с" est vrai, mon hospitalier note (Да, это верно, мой гостеприимный друг), - отвечал тот, кого говорящий называл своим гостем и студентом. (И я мог явственно расслышать, что французское произношение гостя-студента «хромало» не в меньшей мере, чем английское - хозяина дома.)
- A propos (Кстати), о Козлове: доведется вам его повидать, так передайте ему вот что. Тут летом была одна прелесть, которая небесно пела его «Венецианскую ночь», на голос гондольерского речитатива. Ах, если бы он видел ее! Да не увидит, но пусть хоть вообразит себе ее красоту и задушевность...
- Это... была... Анна Петровна? Madame Kern? (Госпожа Керн?) - с явным волнением в голосе спросил гость.
- Voila! (Вот как!) Вы знаете и о ней?! Сударь, я не из пужливого десятка, однако ж вы несколько... vous moi fair peur (пугаете меня), - так вы осведомлены в обстоятельствах моих, в стихах моих даже, как если бы вы были мой биограф! Ma parole d" honneur (Честное слово), мне вовсе не хочется думать, что вы посланы сюда соглядатайствовать за мной... Отнюдь нет, но, судите сами, ваше совершенно нежданное и странное появление здесь... ваши... э-э, весьма необычные одеяния и обувь... (Хотя знаю: студиозусы, особливо дерптские, черт-те как выряжаются, - вон тот же Вульф, он тут летом поршни (Кожаная крестьянская обувь) взял у моего садовника Архипа и в них прогуливался аж в Новоржеве, how do you like it? (Как вам это нравится? (англ.)) Наконец, ваш несколько диковинный французский prononciation (произношение), согласитесь, mon cher visiteur inattendu (мой дорогой нежданный гость), тут есть достаточно причин, чтобы... moi la tete m en a toume, n" est-ce past? (У меня голова пошла кругом, не так ли?)
- Mais au nom de Dieu! (Но ради Бога!)- горячо и почти с отчаянием воскликнул гость, -ecoutez moi, mon cher танге, soyez tran-quille (Выслушайте меня, мой дорогой хозяин, успокойтесь), я постараюсь сейчас же все вам объяснить, дорогой Александр Сергеевич!
- Non, non, tous va bien! (Нет, нет, все в порядке!) Все объяснения - потом, comme on dit, a domain. Je ne vous connais, mais... (Как говорится, завтра. Я вас не знаю, но...) мне почему-то верится, что... vous etez mon ami (Вы мой друг).
- Sans doute, sans aucun doute, je suis votre ami veritable (Без сомнения, без всякого сомнения, я ваш истинный друг), поверьте мне! - с еще большей горячностью и отчаянностью прозвучал голос собеседника.
- Ах, не волнуйтесь так! Вот, теперь я вижу, что при всей вашей «телесной овощи», как в старину бороду звали, вы еще совсем jeune homme (Молодой человек), моложе меня, а поначалу я вас принял за одногодка... Не волнуйтесь, рагсе que vous me tranquillisez, mon ami (Потому что вы меня уже успокоили). Давайте-ка попробуем эту наливку няниного изготовления: я к ней в эту зиму еще не прикасался. К сожалению, нынче среди моих винных припасов нет ни «Veuve de Clicot» («Вдова Клико»), ни бургундского, ни прочих добрых друзей «живота нашего»... Ну, как говаривал Наполеон, когда сраженье становилось неминуемо, - Ie vin est tire, il faut Ie boire! e votre sante, mon cher ami! (Вино откупорено - его надо пить! Ваше здоровье, мой дорогой друг!)
Раздался звон бокалов, и тут я почувствовал, что больше стоять вот так, неподвижно, держась за наличник, не могу: руки стали неметь. К этому добавилось и еще одно донельзя странное физическое ощущение: из окна, из комнаты, где шел слышимый мне разговор, из Кабинета Поэта сквозь два оконных стекла на меня ежесекундно лился очень теплый, почти горячий поток света - то было такое сильное свечение, какое не могло быть рождено даже десятком больших восковых или сальных свечей, разве что от мощной театральной люстры мог идти такой горячий свет; но там, где сидели двое собеседников, горели, как я уже сказал, самое большее две-три свечи в одном шандале... Как бы там ни было, но и лицу моему, и груди было просто жарко, тогда как спина уже начала страдать от вязкой стужи.
Почему такой жаркий, странный, дивный, нездешний, почти неземной свет опаляет меня из этого музейного окна? Что стало или кто стал его источником?!
...Занятый этими ощущениями, да вдобавок пытаясь встать поудобнее у окна, я пропустил какую-то часть разговора, шедшего все оживленнее там, за двойными рамами окна, и когда вновь приник к стеклу, то услышал следующее:
- Да, вы верно догадались, вы точно вычислили: та чаровница была Анна Петровна! Однако, молодой человек, остерегитесь от возможных нескромных ремарок на сей предмет, ибо истинно глаголю вам - honni soitqui mal у pense! (Да будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает!) Буде наше с вами знакомство станет короче (а я так думаю, черт побери, что еще несколько бокалов - и будет) , я сам не смогу удержаться от кой-каких экспромтов, родившихся у меня после встреч с ней (видите, не я ее -она меня оплодотворила!). Пока же скажу вам одно, причем столь же искренне, сколь и убежденно: не в одном прелестном голосе и даже не в округло-стройных чреслах и персях кроются ее достоинства главнейшие. Другое меня впрямь поразило: Elle; est une femme channante, aussi spirituelle, que belle! (Она, очаровательная женщина, столь же духовно высока, сколь и прекрасна!) И, должен признаться, давно мне не приходилось так напрягать свои силы, умственные и нравственные, чтобы не смутиться перед этими ее качествами. Все же, став l" exile de Michailovskoye (узником Михайловского), знаясь ежедневно здесь с няней и почасту - с madame Osipova (госпожой Осиповой), я стал несколько терять свой прежний esprit bon.. (живой ум, остроумие)
- Но, судя по всему, вы не разочаровали вашу гостью? - с некоторым лукавством заметил собеседник-студент.
- Что ж, - раздался ответ (в тоне которого можно было расслышать нотки мужского тщеславия), - подобно моему недавнему кумиру Андре Шенье, я могу сказать, стукнув себя по голове: il у avait quelque chose... (здесь у меня кое-что было!) Да и не только там! -засмеялся он, и к его смеху присоединился его гость, и оба они предались на несколько минут тому хохоту, каким могут хохотать молодые мужчины, уверенные в своем успехе у прекрасного пола. После чего был хозяином дома предложен тост «pour l’amour» (за любовь), затем собеседники некоторое время молчали, а потом голос хозяина, вдруг погрустневший, произнес:
- Ah, mon ami, vous etez venu fort a propos... (Ах, мой друг, вы появились донельзя кстати…). Хотя ссылка мне уже стала привычной, а все ж порой Михайловс-кое и вся округа наводят на меня тоску и бешенство. Ведь здесь чаще всего... je suis tres isoJe; etje n" ai a la Jettre d" autre companie que ma vieJle bonne et ma poe-sie (Я очень одинок, лишен буквально всякого общества, кроме моей старой няни да моих стихов.).
И признаюсь, ни с няней, ни с поэзией мне не скучно: сказки нянины - каждая есть поэма!.. Разумеется, Ie voisi-nage de Trigorsky (соседство с Тригорским) тоже немало развлекает и радует, особенно когда там дерп-тские или московские гости... Но все ж иногда хандра нападает, а она ж недаром по-аглицки зовется «spleen» (Хандра, тоска; сплин; селезенка (англ.)), а сей орган бренной плоти нашей, по мненью врачей, всегда воспаляется, ежели человек пьет в одиночку... Что же до других соседей, они все премилые люди, а иные, как Пещуров, уездный наш предводитель, и вовсе являют собой образцы истинных gentlemen (джентльменов (англ.)), но... бывая у них поневоле принужден беседовать с их прочими гостями, а они бывают... э-э....
- La fine fleuria societe? (Сливки общества? (буквально: «лучшие цветы»))- подал ему язвительную подсказку его собеседник.
- Oh, c"est im bon mot! (О, это вы точно сказали!). Такие цветики, что пред ними mon Grand Oncle, le vieux negre de Petrovskoye (мой двоюродный дед, старый арап из Петровского), - сущая фиалка пред чертополохом. Как бает во гневе моя Родионовна, слова путного не скажут и по-русски даже, а тщатся выразить свое многомуд...ие по-французски, что уж совершенно невыносимо... Вот пример: гостил я с месяц назад у того же Пещурова в его Лямонове, верст с двадцать отсель, ассамблея допоздна затянулась, уговорили меня остаться, я согласился легко, ибо в тот вечер несколько переусердствовал в дружбе с Бахусом. Отвели мне келейку во флигеле, а в соседи упросили взять некоего судейского, тот труслив и боялся один ночевать. Так представьте - я ложусь, дую на свечу, а он кричит мне, весь дрожа со страху: «Мусью, мусью! пуркуа ву туше?! Я не могу дормир (спать) в потемках!» Это он так наш глагол «тушить» спрягал по-французски... Не мудрено, что на меня тут не токмо что хандра - просто безумие порой находит, мать его в рифму, от всего этого... Потому я так рад сегодняшнему вашему явлению сюда, хоть оно и странно, и нежданно, но... que vous etes aimable d" avoir songe a consoler de votre visite 1"ennui de ma reclusion et enchanter ma solitude. C"est presque impossible ici on trouver aqui parler... (Это так мило с вашей стороны - решиться своим приездом развеять тоску моего заточения, подсластить мое одиночество. Здесь почти невозможно найти настоящего собеседника...). Вы сказали, что приехали сюда из Пскова? Но как же вам удалось в такую непогодь отыскать мое имение, добраться сюда?
- Mais dans cet occasion c"est mon coeur qui ma guide (В этом само сердце мое было моим проводником!), - прозвучал ответ собеседника, причем так чеканно, как будто говорящий давно заучил эти слова наизусть. Ответом же ему было чуть насмешливое, но радостное восклицание:
- Mon cher, vous etes un heros! Merci, merci d" etre venue. Voila un ami veritable! (Мой дорогой, да вы герой! Спасибо за ваш приезд. Вот истинный друг!)
- Parce que j" imagine combien vous arez souffert ici! (Дело в том, что я представляю себе ваши страдания здесь!)- продолжал гость, но хозяин тут же остановил его:
-Ах, оставьте, мой молодой друг... Я вижу, что вы слишком глубоко впечатлены моими откровениями. Сожалею, что так рассуропился, но когда молчишь столь подолгу - как запруду прорвет!.. Боюсь, у вас сделалось ложное впечатление о моем житье-бытье здесь. Скажу вам однако ж: Бога благодарю за то, что оказался здесь, а не остался на южных берегах. Будь я там до сего часа - либо уже гнил в земле, кем-либо пристреленный на дуэли или из-за угла: жизнь моя там становилась безумнее час от часу; либо сам утопился бы в волнах морских из-за какой-нибудь очередной вздорной бабенки, которую вообразил бы себе своей idee fixe... (навязчивой идеей…).
- Александр Сергеевич, вы благодарите Господа, но... разве не за ваш атеизм вы были сосланы сюда?
- Ах, вы и это знаете! Впрочем, сие ни для кого из сколь-либо знающих меня тайны не составляет... Да, сударь, там - был, там невозможно было не быть un athee (атеистом), не впасть в самое загуль-ное афейство. И вот вам самое первое откровение иного толка: autre saison -autre raison (другое время - другой смысл). Мне временами начинает вериться, что здесь, ici, au fond de la Russie (здесь, во глубине России...) (ax, проклятая привычка к рифмам, лезет она и туда, где не надобна!), я начинаю познавать Его. Или - ту силу, которая Им зовется... Вера истинная -если только вера, а не наши мудрствования над нею, - проста... Так верует моя няня и другие тутошние бабы и мужики, да и братия святогорская, хоть многие из них винопитию зело преданны, не менее моего. Но... веруют - как дышат. Над всем прочим я склонен по-прежнему, по-афейски, язвить, чем и довожу Иону настоятеля порою до припадков бешенства. Собутыльник мой, он же и соглядатай за мною. Вы, вероятно, усмехнетесь да скажете: «C"est primitif!» (Это примитив!)
- Зачем же, я лучше подтвержу ваши слова репликой Гамлета: «Есть многое на свете, друг Горацио, что недоступно нашим мудрецам»...
- Воистину так! И, ах, как я рад, что мы с вами товарищи по любви к Шекспиру! Вольтер его считал тоже primitif, дикарем, вот потому и не написал ни единой живой трагедии. А не полюби я Шекспира - не началась бы здесь и моя трагедия, которую мне, дай Бог сил, завершить «Годунова» моего...
- От души желаю вам ее завершить! И рад, что не так вам сейчас тяжко в изгнании здесь, как вначале.
- Mon Dieu! Видно, кто-то из наших общих знакомцев наябедничал вам, нафискалил о том, как я тут безумствовал спервоначалу... Да, my dear friend (мой дорогой друг (англ.), запрошлой осенью я и впрямь был... tout decouragee... et ne savais vraiment que faire (пал духом совершенно... и не знал, что делать). А теперь - поверьте мне, бывает, сон снится: я стал рекой, входящей в свое русло. Ибо здесь уже образовались у меня привычки...
- «Привычка свыше нам дана, замена счастию она», не вспомните ли, monsieur le poete (господин поэт), кто это написал?
- Не скрою, monsieur l"etudiant (господин студент), мне как любому сочинителю, льстит, когда из меня производят цитации. Это лучше, нежели когда над моими сочинениями производят секуции... Тем паче льстит, что - из «Онегина». Хотя имею опасение: разойдется мой роман в списках по рукам еще до того, как я его завершу и тисну, - и кто тогда его купит?
- Купят, Александр Сергеевич, вот уж в этом-то не сомневайтесь!
- Ну, за ваши речи - Бог вам навстречу! Причастимся теперь вот к этому напитку, он будет покрепче наливки... Ах, как замолаживает! Ну, продолжим нашу беседу; хоть строчки, вами продекламированные, всего лишь bon mot dans son genre (острота своего рода), но одно в них всурьез сказано -свыше, Вышней Волей нам дается образ жизни нашей, устав ее, где стежки-дорожки могут показаться исхоженными и потому вначале отвратить нас своею внешней пошлостью. Однако...
- Il n"est de bonheur que dans les voies communes! (Счастье встречается лишь на обыденных дорогах!) - продолжил гость мысль своего собеседника.
- C"est vraie! (Верно!) Вот так сделалось и со мной: как только я стал узник Михайловского, Жуковский прислал мне утешительное письмо; главной мыслью той эпистолы он назначил такое consolation (утешение)- дескать, в уединении твои творческие силы окрепнут, ты, лишенный светской суеты, разовьешь свой дар... И много прочих лестных слов, на кои лишь один добрейший Василий Андре-ич способен. Мол, я чуть ли не Ильей Муромцем словесности росской стану в заточении... Так я в ответ своего учителя по департаменту парнасскому разве что матерно не обругал: такая желчь во мне тогда гуляла!
- Но не обругали же, надеюсь?
- Слава Богу, черновик изорвал, написал иначе - что уединение вещь очень глупая, годная лишь подражателям германских романтиков. Но он и на то обиделся: принял камушек в свой огород... Зато сейчас, как человек, я чувствую себя comme a un oiseau qu"on rend aux champs qui l"ontvu nattre (подобно гусенку, которого вернули в его родные луга). Ей-Богу, мне и взаправду временами кажется, что матушка меня родила здесь, а не в белокаменной... А главное, могу вам повторить то, что намедни отписал тому же Жуковскому; чувствую, что именно здесь духовные мои силы достигли полного развития, и я могу творить!
Последние слова были произнесены говорящим почти торжественно, что столь было не свойственно его манере говорить - живой, искрящейся, даже чуть ёрнической. И, видимо, почувствовав, что в глазах своего гостя он может выглядеть ненатурально, он тут же убрал пафос из своего голоса и вернулся в роль гостеприимного хозяина:
- Однако я заговорил, заболтал вас, чай, утомил своими откровеньями, а вы еще голод свой телесный не утолили! Так не забывайте о кушаньях: особливо рекомендую вот эти грибочки, тут methode special de marinade(особый способ приготовления маринада), это супружница приказчика нашего, Михаилы, свою особую методу по грибам имеет - вот ей няня и заказала быть поставщицей сего блюда... Но, скажу вам, лучшим издельем совместным ее и Михаилы издельем -мне представляется их дочка: о-о! ежели бы вы только могли себе представить эту Ольгу несвятую! Вот, подумал о ней - и голова кругом, положительно je raffole de la (я без ума от нее) ... Ax, mon cher ami nouveau (Мой дорогой новый друг), выпьем еще раз за любовь: сколько б мучений она нам ни приносила, а все ж без нее жизнь - полное ничтожество... Pour l’amour! (За любовь!)
И сразу после очередного звона бокалов раздался несколько встревоженный голос гостя:
- Александр Сергеевич, взгляните на окно, вам не кажется, что кто-то там у окна стоит, снаружи?!
После этих слов я смог разглядеть лишь одно: две фигуры в глуби комнаты, видящиеся мне силуэтами при свете свечей, резко поднялись и двинулись в сторону окна. В тот же миг я резко отшатнулся от окна - но не упал, а спрыг нул с доски фундамента в глубокий снег, пригнулся и отбежал от дома... Тут надо добавить, уточнить: не столько сам я отшатнулся в испуге, сколько меня «отшатнуло» от окна - да, именно так. То жаркое свечение, что шло на меня из глуби Кабинета, вдруг обрело плотность, когда те, чей разговор я слушал, поднялись, собираясь взглянуть в окно, и эта плотная волна света довольно-таки сильно толкнула меня в грудь; не уверен, что удержался бы на выступе фундамента, если б сам не спрыгнул в снег...
Однако, несмотря на происшедшее, мне вовсе не хотелось отказываться от счастья услышать продолжение беседы, шедшей за двойными стеклами в заповедном доме. Ибо, полагаю, мне не надо убеждать читателей в том, что я узнал голос того из двух собеседников, кто был чуть постарше: ведь только один человек в мире мог быть им, хозяином и обитателем этого кабинета... А главное, я не забыл этот голос, слышанный мною то ли тридцать, то ли сто семьдесят (даже с малым гаком) лет назад, слышанный в этом же доме, в этой же комнате (или в той, что некогда была на ее месте? Не знаю до сих пор и вряд ли когда узнаю, да и, по правде, не хочу узнавать)... Этот голос! Да возможно ли забыть его! - то не одному лишь мне принадлежащее убеждение, так свидетельствуют все в мемуарах своих, все, кто хоть раз его слышал... Быть может, единственный раз в жизни мне слышался голос, о котором я могу сказать: он был не просто звучным, не только по-мужски сильным, не только по-молодому чистым, но и - лучащимся. Да, излучающим особое, мягко-серебряное свечение, которое и пронизывало собеседников, и словно бы «обволакивало» их, завораживая и заставляя хотя бы отчасти соглашаться с Поэтом... Мог ли я забыть такой голос!
Вот потому-то, завороженный им, я не особенно вслушивался в голос второго из собеседников, того, кто был «гостем» и «студентом» для первого. В общем-то, особенно много усилий мне и не потребовалось бы, чтобы догадаться, кому этот второй голос принадлежал. Это так. Но надобно и мое состояние представить: все существо мое было проникнуто ощущением невероятной, совершенно фантастической нереальности происходящего - и в то же самое время я отчетливо ясно, как в то, что живу и дышу, верил: все это происходит наяву. В яви, в действительности. И ничего тут нет общего ни с галлюцинациями, ни с прочими химерами и миражами. И я наяву слышу голос Пушкина. Так, что мне рядом с его голосом были все иные голоса?!
Одно лишь осталось для меня несомненным: голос второго, чуть более молодого собеседника был тем самым голосом, который звал меня куда-то, звал по имени, звал меня, когда я вышел несколько часов назад из дома моих друзей в Савкине. Только это я и понял, больше же ни над чем не мог и не имел времени задуматься, ибо занялся лихорадочными поисками какого-либо предмета вроде ящика или деревянной колоды, чтобы, поставив эту находку у того же заветного окна, залезть на нее и вновь слушать тот голос, голос Поэта... Сделать это, найти такую штуковину стало делом непростым по нескольким причинам: усадьба вся уже погрузилась в сумрак; он не был непроглядным, снег сам светился, свеженаметенный, но в том-то и другая загвоздка состояла, - ветер стал очень сильным, поднималась уже метелица, - что отыскать в мягких и высоких сугробах и грудах что-либо, для меня в тот миг необходимое, оказалось целью почти недостижимой... И все же мне повезло. У стены домика, где обычно днем работают сотрудники заповедника, они же чаще всего и экскурсоводы, я обнаружил нечто темное, торчащее из-под снега, и это нечто оказалось при рассмотрении и расчистке небольшим столиком, чуть выше журнального, но без внутренних ящиков, так что я мог тащить его без особых усилий. Сначала я все-таки опробовал этот столик на прочность: выволок его на уже еле видную, заметенную дорожку, поставил и залез на него, даже слегка попрыгал на нем, - слава Богу, сей образец мебели еще явно советского производства оказался достаточно крепок, чтоб выдержать вес моего, далеко уже не юношески-стройного тела...
Через несколько минут я с небывалой осторожностью, поставив столик у светящегося окна, вновь взялся одной рукой за наличник и приблизил свое лицо к феерически разрисованному морозом оконному стеклу. И уже через несколько мгновений меня охватило отчаяние: ветер и свистел, и завывал, и кидал клочья снега за воротник и в уши, и пришлось, приникнув к стеклу одним ухом, надвинуть шапку глубоко набок, чтоб другое ухо не застудилось от снега, что не улучшило слышимость. Словом, теперь до меня из-за двойных рам доносились лишь отдельные и не всегда хорошо различимые фразы, что называется, «обрывки из отрывков» разговора, который, кстати, звучал в комнате с еще большей, чем прежде, живостью: заметно было, что за время, истраченное мной на поиски твердой подставки под ноги, собеседники уже не раз и не два поднимали свои бокалы. Слышались, повторяю, их голоса уже очень слабо, и все же кое-что мне удалось услыхать.
- ...Ха-ха, сударь, вы говорите - несчастья! Какие же это несчастья... Правду говоря, мне думается порой, что я еще не испытывал в жизни своей истинных несчастий, и печальнейшее мое чувство - предощущение, что они еще дожидаются меня, мать их в рифму! На сей день je ne connais dans la vie que maux biens reel: c"est le remord et la maladie (я знаю лишь два вида несчастий: угрызения совести и болезнь).
- II n"est de bien que l"absence de ces maux (И нет большего блага, чем их отсутствие), - послышался ответ гостя.
- Истинно так, mon ami... Но вот -если не несчастье, то какая-то сущая хворь, меня преследующая с младых лет: безденежье, да что там? - нищета, да и только! Ах, вся беда, думается, в том, что я не мню свое поприще в этой жизни никаким, кроме как литературным. Выбери я стезю Корфа или Горчакова - фортуна, ей-Богу, была бы благосклонней к моему карману...
- Но есть же и другие примеры, Александр Сергеевич: тот же Жуковский... Или - из немецких: Гёте, вот уж кого бедняком не назовешь!
- О нет, мой друг, сии примеры -лишь исключения, подтверждающие правило. А оно - жестоко. Вон другой Андреич, другой мой приятель, Вяземский, куда дальше?! Миллионщиком стал, наследство получив, а намедни в письме мне признался: нищ, придется место искать, службу. Прокипятил, пишет, состоянье свое... Ах, какое bon mot (словцо), - точное да сочное: прокипятил! Он и в этом талант, Петр наш не Первый...
- Но тут ведь не поэтические занятия Петра Андреевича - причина его бедствия, а, видимо, его modus vivendi (образ жизни (лат))?
- Ах, modus vivendi, он, черт его побери, у нас один, токмо лишь с малыми вариациями для каждого... Нет, не в том дело, сударь, а вот в чем: «L"amour des lettre est incompatible avec l"esprit des affaires» (Любовь к словесности несовместима с деловым настроем). Это не я выдумал: сие всего лишь цитация, так Фигаро изрек в «Цирульнике из Севильи» Бомарше, а Бомарше уж определенно потайные законы мира людского знал, как никто...
- Это предмет, который мы с вами в нашей приятнейшей беседе до сих пор опасливо обходили, и неспроста. Чтобы вызволить меня из заточенья, mes amise donneront tant de peine...(мои друзья предприняли немало усилий...)- но теперь, после декабрьского мятежа, дай Бог, чтоб их усилья не обернулись для меня исходом еще более неприятным. И тогда я из l"exilede Michailovsky (узник Михайловского.) стану l"exile de Schlusselbouig! (узник Шлиссельбурга).
- Упаси Боже, Александр Сергеевич! Я убежден - этого не произойдет...
- ...Какая угодно: камергерша или унтер-офицерша, дворянка, лютеранка, Диана-охотница или скотница -лишь бы не bas bleu (синий чулок)! Упаси нас Бог от bas bleu! Кто угодно, только не эти бабёшки - баблёшки! Один... черт знает, что им надобно от жизни, а уж от мужчин - тем паче... С любыми же другими можно справиться легко, и чем спокойней вы пред ней предстанете, тем больший интерес, а затем и желанье в ней породите...
- Иными словами, а верней сказать, вашими словами говоря; mon chore maitre (мой дорогой хозяин (в данном случае и второй смысл слова - наставник, учитель, мэтр)), - «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей», так?
- Ах, c"est mon Onegine (Это мой «Онегин»)! Нет, ей-Богу, вы меня радостно поражаете; даже среди ближайших друзей не могу я многих назвать, могущих, подобно Вам, читать из моего «Онегина» наизусть. Но commeon dit, revenons a notre mou-tons (Как говорится, вернемся к нашим баранам...), то есть к нашим овечкам в юбках... Знаете ли вы, где источник этих строк, кои вы декламировали? Не появились бы на свет Божий эти мои строчки, кабы не был я большим охотником до получения писем, а следовательно, не был бы принужден их писать и отвечать на них... Так вот, лет несколько назад, помнится, еще в Одессе живя, получать я стал из разных источников известья о братце моем младшем, о Льве Сергеиче, да не весьма добрые. Mon frere... (Брат мой..) я люблю его душевно, и то, что il est unpeu ftour-di et unparesseux (он немного ветрогон и лентяй), - строго не сужу его, ибо и сам таков же отчасти. Но тут узнаю: решил мой Левушка старшего братца переплюнуть в бражничестве да в бабничестве, да и то в моих глазах было б не самым большим грехом; однако ж проигрываться в пух и прах в его-то положении служаки начинающего - дело самое дурное. Вот и надумал я составить для него в письме нечто вроде менторского наставления, начертать ему эдакий Code de vie (Жизненный устав), приличествующий pour l"homme comme il faut (для порядочного человека), или для gentleman, по-аглицки говоря. Написал, перечитал - и нашел, что вовсе неглупо написано, и недурно было б мне сохранить это письмецо для себя. Перебелил, сделал копию, и, когда вовсю разогнал коляску с моим Онегиным, перебирал свои бумаги, лишнее выкидывая, - и вот наткнулся на эти наставления в том письме моем к Левушке, и вот то, что я ему там писал по части прекрасного полу: «Je vous observerai seulement, que moins on aime un femme et plus on est sflr de l’avoir (Замечу тебе лишь одно, что чем меньше любишь женщину, тем проще тебе овладеть ею). Впрочем, уже тогда мысль эта мне показалась несколько... vulgar (вульгарной), есть такое словцо аглицкое, его по-русски перевести трудно, а оно мне весьма подходящим кажется для иных случаев, и, опасаясь, что мой братец воспримет сие наставление слишком уж всурьез, а то и а 1а lettre (буквально), я тогда же добавил, если память мне не изменяет, вот что: мол, впрочем, подобная забава достойна старых ловеласов Екатерининского двора... Так вот, перечитав ту эпистолу, я и решил оперить рифмами мои тогдашние мысли, брату предназначенные, и пре-поднесть их в «Онегине» для всего честного мира! How do you like it? (Как вам это нравится? (англ.))
- It is. a remarkable case, my dear master, and I am sure it must become a plot for a story! (Это удивительный случай, мой дорогой мэтр, и я уверен, что он может стать сюжетом отдельного рассказа, (англ.))
- O, I am so glad to listen to your English! (О, я так рад слышать вашу английскую речь! (англ.)) А вот мне британское наречье с трудом дается: про себя читаю легко, а в произношеньи то на латынь, то на французский сбиваюсь. Алехан с Языковым летом услыхали, как я им Шекспира декламировал, так битый час со смеху покатывались: мол, на каком же ты языке читаешь?! А как попросил я их дать мне уроки произношенья, тут все дело опять к Бахусу скоренько свелось, ибо они оба в изготовлении жженки столь же изрядные мастера, сколь и великие охотники; где уж им тогда было стать моими наставниками в аглицких штудиях!..
- A votre sante, mon cher convive ! (Ваше здоровье, мой дорогой гость!) Как говорят цыгане в таких случаях, Александр Сергеевич, знаете? «Ваше здоровье - наше удовольствие!»
- Ах, будь мы с вами цыгане!.. Да ничего не поделаешь: noblesse oblige... (положение обязывает...)
- А знаете, как это переводят иные студенты, начинающие учить французский: «Положение облизывает!»
- Как?! Положение облизывает?! - За стеклом раздался взрывной, раскатистый хохот Поэта. - Этого я еще не слыхивал! C"est une perie de traduction! (Это перл перевода!).
- Женитьба, вы говорите, женитьба!.. Да какая же дура с хорошим состоянием пойдет за меня, когда я в моем-то нынешнем положении?
- Но почему же обязательно богатой невестой может быть лишь дура? Или перевелись среди богатых наследниц умные девушки?
- Умная за меня тем паче не пойдет: за версту почует, что ей житье со мной ни медом, ни сахаром не станет... Нет, надобно дуру искать!
- Столкновение мнений...
- Le choc des opinions jaillira de verite (В столкновении мнений рождается истина).
- Нет, Александр Сергеевич, положительно я тут с вами согласиться не могу! Быть может, где-то там, ну, к примеру, в британском парламенте или в парижских литературных салонах столкновение мнений может привести к истине. Или - где-либо на степенном Востоке, где седобородые мудрецы сидят на ковриках, поджав ноги калачиком, долгими часами под чинарами у пруда, - в их диспутах тоже может родиться истина... А у нас, на Руси, истина от столкновенья мнений не рождается. А рождается чаще всего озлобленность даже меле друзьями. А то и просто мордобой, вплоть до больших кровопусканий! Судите сами, разве то, что произошло на Сенатской площади, не есть плод столкновения мнений?
- Ах, не напоминайте мне о Сенатской! У меня и без того...
- Да оставьте вы эти изреченья, -они хороши и уместны разве что в устах благочестивых дам, следящих на балах за своими дочерьми! Les manages se font dans le cieux (Браки свершаются на небесах), - как же, на небесах! Уж мы-то с вами, господин студиозус, должны хорошо себе и давно представлять, где они свершаются. Даже и не в храме!..
- А, по-вашему, где?
- Как это - где? В ...! Вот где, простите за неблагопристойную рифму, но иначе не скажешь. Правда, замечу, и там - не без мужского вмешательства... А то - на небесах! Вы еще, чего доброго, начнете проповедовать нечто вроде: le fenune est la compagne de l’homme (Женщина есть товарищ мужчины).
- Совершенно верно, Александр Сергеевич, - она «друг человека».
- Ха-ха! Вот, наконец-то слышу речь не мальчика, но мужа. Давно нам пора понять: они - существа с других планет...
- И все же, признаюсь вам, мне этот вопрос стал самой распроклятой idee fixe1. Денно и нощно думаю и мучаюсь: что станется с мятежниками? Как новый Государь с ними поступит? Неу-жель не выкажет милосердия? Каково ваше мнение?
- Je ne sais pas, cher maitre (Не знаю, дорогой мэтр)...- правду вам говорю: не знаю... - Голос гостя прозвучал фальшиво и неестественно. -Предвижу и самый черный оборот дел.
- Но ведь у нас давно уже нет смертной казни!
- Александр Сергеевич, вы не хуже меня знаете: у нас в России все может случиться. Русь - святая земля, стало быть, страна чудес. А где чудеса - там все возможно. Вы сами утверждаете, что русский народ - гениальнейший. Тогда согласитесь и с самим собой, с вашей строкой в «Онегине»: гений - парадоксов друг... Словом, поживем -увидим...
- Mon ami (Мой друг), как бы ни был я привержен к отечественному кладезю присловий и поговорок, но здесь я партизан (в данном случае - «сторонник») французской вариации сей пословицы. Французы говорят жесточе, но глядя на положение вещей реальнее, нежели мы: qui vivra - verra (кто поживет - тот увидит)!
- Это верно, кто поживет...
- И все ж, государь мой, я еще не настолько во хмелю, чтоб забывать собственные вирши. Вы прочитали одну вариацию этой строки «Онегина», я же остановился на другой; впрочем, подумаем еще... Однако, je suis charme qu"Onegine vous ait lu (я очарован тем, как вы знаете «Онегина»). Ax, знать бы вам, как я жажду тиснуть всего «Онегина», полностью, как хочу взять в руки томик его отдельного издания! На все готов за ради этого! И рыбку съесть, и на ... сесть!
- Ого, cher maitre (Дорогой учитель), глубоки же ваши познанья в речи простолюдинов!
- Простолюдинов? Се proverbe (Эта поговорка) у нас была в самом ходу еще в Лицее! Мы, помнится, частенько заглядывали в государев сад, он с лицейским соседствовал в Царском; покойный Александр Павлович не раз выговаривал Энгельгардту, дескать, твои питомцы мои наливные яблоки таскают... Ainsi (Так вот), заводилой таких экспедиций был Пущин: на взгляд он и по сю пору est posi-tif et tranquille (положителен и спокоен), а в самом деле подлинный entreprenant (предприимчивый человек, зачинатель дел), вот он и был у нас enchefde ces affairs (во главе этих проделок). (Ax, за него у меня более всего душа трепещет! Ведь Жан-но первым навестил меня здесь, прошлой зимой, и сердце мое чует; он и там, в мятеже, черт бы его побрал, был...) И вот как-то раз Кюхля наш захныкал: хочу яблок. Мы ему и говорим, мол, идем с нами в царский сад, а он - боюся! Тут-то мы ему чуть не хором: ты, братец, хочешь и рыбку съесть, и... Самое забавное, к чему мне сие и вспомнилось: Кюхля не понял, что это мы такое ему проповедуем, можете себе представить, - и нам пришлось некое время разъяснять юному германцу raison d’кtrе (значение, смысл существования) древнерусского понятия «уд», а заодно и соответствующего ему дамского предмета...
- И как, понял Кюхельбекер, о каких предметах вы ему рассказывали, охальники?
- По правде сказать, я не убежден, понял ли он это и нонче. По слухам, он и по сей день дичится дамского общества... Впрочем, что это я? До баб ли бедному Кюхле сейчас, под арестом!
- Он в крепости?
- Бог весть... Покамест я не имел ни о ком из них никаких достоверных известий... Вот и рассудите: как тут обойдешься без крепкого русского Словца, что в жизни, что в сочинениях. Особенно когда сцены исторические из народной жизни пишешь.
- Вы о своей трагедии говорите?
- О ней, треклятой! Хотя... именно с ним, с «Годуновым», я здесь и оживал, и возрождался в отшельничестве моем. A propos (кстати), насчет грубости народных речений... Осенью, как раз у Пещурова в гостях быв, там встретился я с Горчаковым, лицейским приятелем своим...
- Знаю, он ведь по дипломатической линии пошел.
- Да, пошел, и, судя по всему, пойдет и далеко, и высоко. Хоть он и потомственный русак, из древнего боярского роду, а педантизму у него поболе, нежели у Корфа, тоже служаки по натуре своей немецкой... Уже сейчас он чем дальше, тем больше grand seigneur (важный господин), хотя копни глубже - тот же славный малый, что и был в лицейские лета. Однако ж мы с ним и схлестнулись как раз из-за «Годунова» моего, верней сказать - из-за того, что ему там солецизмами, вишь ли, показалось, простолюдинскими, плебейскими словечками! И добро еще, кабы речь шла о присловьях вроде той «рыбки», - хотя се proverbe est brutal mais pas sale (эта пословица груба, но не грязна), а и ничто не грязь, когда на своем месте лежит. Но Горчаков услыхал в «Годунове», когда я там им читал куски из него, слово «слюни» - и сгрибился, как барышня, дохлую мышь увидавшая. Убери, говорит мне, эти «слюни», не должна в высокой трагедии звучать уличная речь. Ну, тут-то я и взорвался! Читай Шекспира, кричу ему, вникай в Шекспира, коли ты по иностранным делам служишь, ведь великий британец заставляет своих героев выражаться с полнейшей непринужденностью, оттого-то его трагедии и поныне в чести у публики. Вот и я, говорю, своих монахов бродячих тоже заставлю по-матерну браниться. Бог ты мой, что тут с Горчаковым сделалось!.. Правда, после бокала с хересом - вот уж точно, свое натура-то лицейская да русская берет! - подулся, починился, погрибился еще, а потом говорит: читай еще, Сашка!
- Александр Сергеевич, я вас прошу о том же! Сделайте милость, почитайте что вашей душе угодно, я готов слушать вас вечность!
- Вечность, вот как! Вечность, мой друг, штуковина, пресерьезная, с нею шутить не надобно. Лучше всего изо всех нас, пиитов российских, это старик Державин понимал. Ведь сколько глупостей намарал, а перед самой смертью на грифельной доске своей, даже не на бумаге, такое нацарапал -лучше уж никто не скажет: «Все вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы». Все... Ладно, сударь, не только на вечность, но и на четверть часа у меня сил недостанет, если мы сейчас вновь не наполним «сии священные фиалы» да не «дернем ради благости живота нашего», как тот же мой святейший друг и собутыльник Иона любит говорить...
...Вот и все, что мне удалось услышать, стоя у окна, за которым шел этот разговор. Ибо в тот самый миг, когда Поэт упомянул имя своего великого предтечи Гаврилы Романовича, я почувствовал, что необходимо, как говорится, переменить позицию: все тело затекло. И, поворачиваясь к окну другим боком, чуть оступился и стукнул локтем по стеклу. Оно не разбилось, но зазвенело, и тут же в комнате прозвучал тревожный голос гостя: «Алек сандр Сергеевич, посмотрите - точно, у окна кто-то стоит и на нас глядит!» И оба собеседника тут же ринулись к окну...
Если часом ранее, когда я слегка выдал свое присутствие у окна и хозяин дома вместе со своим гостем только лишь подались в сторону окна, волна жаркого, плотного, густого, неземного света лишь толкнула меня в грудь, то теперь произошло нечто совершенно иное...
Раза два в жизни мне, к несчастью, довелось испытать на себе, что такое взрывная волна. Но ни один из тех случаев по своему воздействию не сравнится с тем, что произошло со мной у заповедного дома в Михайловском. Эта волна света в буквальном смысле «приподняла и шлепнула» меня. Приподняла, закувыркала так в вихрях вьюги, что я на несколько мгновений утратил всякое соображение, всякое понимание того, где я, что со мной и даже, наверное, кто я такой... Удача - а можно даже сказать, счастье мое в том приключилось, что все это произошло зимой, да еще в самую снежную погоду. Иначе бы от удара о землю, пролетев десятка два метров, не меньше, я просто бы погиб.
Но сила света, шедшего из окна музейного здания, швырнула меня в громаднейший, глубочайший сугроб. И, входя в его свежую толщу, я ощутил, что прихожу в себя, - и в тот же миг просто физически ощутил себя горящим, да, буквально горящим, либо, по крайней мере, заряженным, до последнего капилляра насыщенным силой огня. Почувствовал, что весь превратился в какой-то ком огня и света и что еще бы секунда пребывания в полете -и я просто сгорел бы дотла!
...Слегка придя в себя и сделав немало усилий, чтобы хоть голову высунуть из сугроба, я прежде всего взглянул на Дом Поэта. Все окна в нем были черны. Ни в одном не виднелось ни единого проблеска света. Все было глухо и невероятно тихо. Вьюга начисто замерла. Остались лишь глухая тишина, черный силуэт опустевшего музейного дома, февральская наступающая ночь. Зима, Россия...
Я рухнул в сугроб лицом вниз - и захлебнулся слезами. Можно сказать - разрыдался. Так, как непозволительно даже мальчишке, а не то что уже очень немолодому мужчине. Думается мне, что вообще никогда в жизни я не плакал так горько, так сильно, так отчаянно...
Отчего я плакал? Почему? Над чем или над кем?
От всего... По всему... Над всем и над всеми...
Прежде всего - потому, что мне стало окончательно ясно, кому принадлежал второй голос, звучавший только что в Доме Поэта, кто звал меня моим домашним, детским именем на дороге в Савкине. Я узнал свой голос, но...
...Но то был голос, звучавший в разговоре с Поэтом то ли тридцать, то ли сто семьдесят лет назад. То был голос, принадлежавший мне, но - двадцатидвухлетнему!
Я плакал потому, что услышал того, кто когда-то был мной. Услышал молодого парня, которому верилось в самое светлое грядущее свое. Услышал того, кто еще не испытал, можно сказать, ничего черного и по-настоящему злого в жизни. Ни гибели множества своих товарищей, ни смерти самых лучших друзей своих, ни предательства со стороны иных, кого считал друзьями. Я услышал себя, еще не познавшего ни смертельного риска, ни смрадной гари, которая клубилась над останками недавно взлетевшего самолета - того; где были мой боевые друзья. Я услышал голос, исходящий из горла, которое еще не было обожжено ни ядовитым дымом от разрывов реактивных снарядов, ни слезоточивым газом, удушавшим сотни людей во время краткой, но лютой гражданской бойни в самом центре Москвы, на Красной Пресне, ни ледяной арктической соленой сыростью, ни убийственно-сухим ветром пустынь...
Я плакал потому, что услышал себя - еще не знавшего житейских катастроф, от которых оставался лишь один шаг не лиру ему на лицейском экзамене. Я плакал над бренностью всего живого и сущего, над тем, что «жерло вечности» действительно поглощает все и всех. И сколько б мы ни говорили о «вечно живых» - нет уже их никого, никого в живых, тем более - вечно. И еще я плакал потому, что у нас в России словно бы так заведено от века - чем более достоин человек стать именно вечно живым или хотя бы пожить как можно дольше, чтоб света побольше подарить людям, тем короче его земная жизнь... И Поэт, ставший для меня поистине вечным, наяву уже шестнадцать десятков лет стал мертвым, и даже в сухой песчаной почве Синичьей горы давно истлело его тело. И застрелен он был ничтожеством, наглым и тупым двуногим кобелем, вдобавок еще и любовником своего отца -барона, чьим приемным сыном был, -что может быть более мерзопакостно для человека, не мыслившего себя без любви к Женщине, без поклонения ей?! И привезен-то он мертвый был сюда тайно и зарыт спешно, чуть не как преступник, благо, что хоть отпели и в Питере, и в Святогорье, да схоронили там, где он сам желал покоиться. А все прочее, связанное с гибелью его, - Боже, как отвратительно, как ничтожно!..
...как, впрочем, говорю, и почти у каждого из тех русских людей, кто на много голов (или даже на вершок) духовно выше остальных. Век почти любого из них краток, из жизни в большинстве своем они уходили и уходят не по своей воле, насильственно - если их не убивают, то физически все равно уничтожают, затравливают и загоняют в гроб каким-либо изуверским или издевательским образом. А если кому выпадает участь прожить хоть немного больше полувека, то судьба его мучительна и горька, и уход из жизни, как правило, тоже окружен унижением, обложен грязью, недостоин его высокой души... Так было прежде - так остается и теперь; и в эти самые дни друг за другом в мир иной уходят лучшие из тех, кого я знал и знаю: таланты, Мастера, беззаветные труженики, подвижники, просто добрые и сильные созидатели жизни, работящие русские люди. И на том свете у меня добрых друзей и приятелей сегодня стало много больше, чем на этом...
И пустеет без таких людей родная страна, в запустение приходит она, и - без них - все меньше в ней становится Пушкина... Россия-матушка, пожалей ты наконец лучших детей своих, самое себя пожалей!.. А жалеть - по-русски и значит любить: так полюби же ты себя, Родина наша...
Вот почему, лежа в глубочайшем снегу Михайловского ранней февральской ночью, я плакал навзрыд. Я плакал над Пушкиным, над Россией, над собой, над всем в жизни, что мне кровно близко и дорого.
А еще - как ни странно будет кому-то это услышать после только что сказанного здесь - еще я плакал от счастья.
От счастья, выпавшего мне: оттого, что родился, жил, живу и окончу свой век в России, здесь, на родной, на самой русской, на псковской, на Пушкинской земле.
Разве возможно объяснить это счастье тому, кому оно непонятно?! Я плакал от счастья, и этим все сказано...
...Понемногу приходя в себя, отходя от своих рыданий и успокаиваясь, я обнаружил себя лежащим вовсе не на снегу. И не в снегу. Помнится, ничуть этому не удивился: видно, как говорится, лимит на способность быть потрясенным или просто удивленным чем-либо у меня в тот день был уже начисто исчерпан. Потому все и запомнилось, увиденное почти спокойным взглядом, с фотографической четкостью. А именно: лежал я на земле. Снега подо мной не было, и почва подо мной была, тепла и даже почти суха - как если бы то происходило в конце апреля или в начале мая, когда солнце уже, не только «съедает» снежный покров, но и хорошенько прогревает землю... Вокруг моего распростертого тела образовался в глубоких снегах Михайловского островок этой теплой и почти сухой почвы - по добно воронке диаметром метра в четыре. И даже по стенам этой воронки снег был оттепельно-талым...
Объяснить происшедшее я могу лишь одним: вероятнее всего, тот безмерный заряд светового жара, который вселился в меня у окна Поэта и чуть не испепелил меня изнутри, - скорее всего, он-то и растопил, излучаясь из моего тела, ту могучую груду снега, в которую швырнула меня волна жаркого света, вырвавшаяся из того окна. По крайней мере, других объяснений у меня нет. Никакие слезы, даже самые горячие и ручьями лившиеся, не смогли бы растопить до земли тот высочайший сугроб да вдобавок еще и саму почву прогреть и подсушить. Кроме всего, на мне и одежда, и обувь тоже были почти совершенно сухими...
Я поднялся на ноги и, уже не оглядываясь на Дом Поэта, пошел к забору, к ограде, к воротам в ней. А с той стороны ограды из ночной мглы навстречу мне двигались две светящиеся точки, они увеличивались в движении вместе с нарастающим гулом мотора. Подойдя к калитке, я увидал, что к ней, прокладывая в снегу глубокую сплошную колею, подъезжает снегоход. В нем сидел мой Приятель, мой бывший одноклассник, а за рулем был наш общий знакомый из Савкина.
- Если ты думаешь, что мы тебя обыскались, то ошибаешься! - спокойным и, что интересно, почти трезвым голосом заявил мой старый друг. - Как наше пиршество подошло к своему естественному завершению по причине исчезновения всего спиртного до капли, так мы вышли все прогуляться. Видим, на Савкиной горке тебя нет. Тогда я и сказал: не волнуйтесь, господа-товарищи, ибо друг наш, как это ни печально, человек непьющий, следовательно, может находиться сейчас только в Михайловском; небось, пошел попрощаться с домиком пушкинским, ведь знает, что его снесут скоро. Ну, уговорили мы соседа, владельца этой роскошной иномарки, и поехали. И, как всегда, я оказался прав! Садись, промерз, небось...
...Когда снегоход уже урчал в бору, мой приятель спросил меня:
- Ну, какие планы на завтра? Неожиданно для себя я произнес в ответ:
- Qui vivra - verra...
- А, ну ясно, совсем тронулся! Тогда и я тебе тем же концом отвечу: Que sera - sera...
- Что-что?! - удивился я, поскольку никак не ожидал услыхать из уст своего бывшего одноклассника французскую речь.
- А ничего! - язвительно усмехнулся он. - Если ты, лингвист-филолух, или кто ты там согласно диплому, забыл, что это значит, то поясняю: это единственное, что я знаю по-французски кроме «пардон» и «мерси», а по-русски это вот как: «Что будет - то будет!»...
Скачать статью в формате Word
|